Проблемы «преступления и наказания», тюремной субкультуры и ее взаимодействия с национальной культурой в настоящее время достаточно актуальны и нуждаются в серьезном изучении. Один из аспектов данной проблемы — тюремный, или блатной, фольклор как одна из оригинальных составляющих фольклора общенародного, и его тематические, идейные, стилевые «пересечения» с русской классикой, в частности — с творческим наследием Сергея Есенина.
Истоки интереса С. Есенина к «миру отверженных» прослежены нами в статье «Художественная концепция русского бродяжничества и странничества» 1. Добавим к сказанному прежде, что еще в одном из ранних стихотворений поэт использовал строки из народного романса, входившего в круг тюремного фольклора:

Я умру на тюремной постели,
Похоронят меня кое-как.
(«Туча кружево в роще связала…»).

Эта песня упоминается им также и в повести «Яр», и в стихотворении «Вечер черные брови насопил…».
В.Т. Шаламов в «Очерках преступного мира» указал на то, что поэзия Есенина «признана» блатным сообществом: «…блатной мир не любит стихов. Есенин — исключение». Что, по мнению Шаламова, привлекло завсегдатаев тюрем и лагерей в поэзии Есенина еще в 20—30-е годы?
Это симпатия к среде «отверженных», блатному миру, нотки тоски и жалости по отношению к животным, вызов всему миру, протест и одновременно — обреченность, описание пьянства и кутежей в «Москве кабацкой», интонация оскорбленного миром человека 2.
«Письмо матери» Есенина, как указывает автор «Очерков преступного мира», входит в «обязательную библиотеку молодого блатаря» (см. по этому вопросу также указанную в списке источников статью Д.В. Неустроева) 3.

В то же время Шаламов утверждает, что в условиях заключения, помимо голода и пр., «пятым чувством является потребность в стихах» 4. Образцы поэтического творчества каторжан приводили еще в середине ХIХ в. авторы первых документальных книг о «мире отверженных» Ф.М. Достоевский («Записки из Мертвого дома») и С.В. Максимов («Сибирь и каторга»). Во второй половине века двадцатого пишут об этом и приводят примеры «тюремной лирики» Д. Лихачев, Е. Гинзбург, А. Синявский, А. Жигулин, А. Сидоров, А. Солженицын и другие авторы «лагерной прозы» и исследователи «мира отверженных». Выходят сборники тюремного фольклора и «наивной поэзии». Как писал А. Синявский, «…блатная советская семья благодарно ответит Есенину как своему пахану и первому поэту России. Ответит, перекладывая «такой красивый, красивый!» есенинский стих на жестокий собственный опыт. Выйдет, разумеется, не так мелодично, не так умно и благородно, как нам хотелось бы,— не так, как у Сергея Есенина. Куда проще и ближе к подлиннику, к жизни, если хотите. Но есенинская печать лежит на этих бастардах его национальной лирики» 5.
Свидетельством долгой и устойчивой популярности великого русского поэта, востребованности его слова в тяжелых, подчас бесчеловечных условиях российских мест лишения свободы могут служить приведенные в книге рассказов и очерков Д.Ю. Шевченко «Прошу меня расстрелять…» стихи, сочиненные в ГУЛАГе Т.Н. Ильичевой, дочерью репрессированных в 1937 г. родителей:

Мне бы Пушкина в жизни знать
И послушать воочию сказки,
Мне бы с Лермонтовым гулять
По хребтам и ущельям кавказским.
Мне б Есенина увести
Из пивной да к озерным лозам,
Усадить его, упросить
Почитать стихи о березах.
Посидели бы мы вдвоем
И о будущем помечтали,
А быть может, мы с ним вдвоем
Что-то путное написали…

Процесс активного взаимодействия есенинской музы с музой тюремной начался еще в 20-е гг. Сопоставим широко известный текст песни «Таганка», цитируемый в разных вариантах многими авторами «лагерной прозы» и составителями сборников тюремной лирики, со строками Есенина «Ставил я на пиковую даму, //А сыграл бубнового туза»:

Цыганка с картами, глаза упрямые,
Монисто древнее да нитка бус…
Хотел судьбу пытать с бубновой дамою,
Да снова выпал мне бубновый туз!

Мы не знаем, чьи строки появились раньше,— интеллигентный ли налетчик «из бывших» вдохновился стихами популярного поэта, который «читал стихи

проституткам и с бандитами жарил спирт», или поэт услышал надрывное исполнение уголовного романса одним из героев «Руси бесприютной», а может быть, у них был общий первоисточник — но мимо этого факта творческого взаимодействия пройти никак нельзя.
Когда в блатном мире с конца 20-х гг. пошла повальная мода на татуировки, на теле заключенных появляются устойчивые в их среде «афоризмы и максимы». Наряду с «не забуду мать родную» и «нет в жизни счастья» накалываются нередко искаженные есенинские строки: «как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок», «ставил я на пиковую даму, а сыграл бубнового туза» — об этом пишут А. Гуров 6, Е. Ефимова 7, А. Сидоров 8, В. Шаламов 9.
Традиционными жанрами тюремной лирики являются баллада, подробно излагающая историю преступления, элегия о несчастной любви вора, стихи, пропагандирующие воровскую жизнь и воровской закон. Обширный массив текстов из тюремных и лагерных многотиражных и стенных газет, личных тетрадей и писем исследователи относят к так называемой «наивной литературе», являющейся, по нашему мнению, промежуточным звеном между собственно художественной авторской литературой и безымянным фольклором.
Е. Ефимова в монографии «Современная тюрьма: быт, традиции и фольклор» указывает, что наряду с «традиционными» жанрами за решеткой и колючей проволокой создаются стихотворные «сны о доме», «письма на волю», «открытки», «марочки», альбомные стихи; особый стихотворный жанр в творчестве «российских вийонов» — «покаянная молитва».
«Сон о доме» и «письмо на волю», синтезируясь, дают один из самых популярных, активно разрабатываемых жанров, который можно определить как «письмо к матери» 10.
В преступном мире, как утверждает В. Шаламов и подтверждают другие исследователи, культ матери странным образом сосуществует с циничным пренебрежением к женщине (жене или любовнице). Именно наличие этого культа сделало уже десятилетия назад С. Есенина столь популярным автором в уголовном мире (хронологически это совпадает с началом мифологизации образа поэта как «гуляки и самоубийцы»). Однако данная точка зрения не охватывает всех причин, по которым Есенина читают на этапах и в камерах.
Е. Ефимова, характеризуя духовный мир той среды, которая питает собой тюремный фольклор, указывает: «Для тюремной картины мира характерно восприятие пространства как замкнутого, времени — как цикличного. Здесь две доминанты: путь и круг. Путь — основная ось, по которой строится жизнь арестанта и которая организует пространство ряда тюремных текстов, жизнь арестанта-бродяги — вечное странствие. В тюремном мире путь-этап становится метафорой подневольного скорбного жизненного пути. Олицетворением безличной судьбы становится столыпинский вагон (вагон для перевозки заключенных), воспетый в наивной тюремной литературе и фольклоре. Дороги из КПЗ (камеры предварительного заключения) в Централ (центральную тюрьму), из Централа — на зону замыкаются, за временным посещением пространства свободы следует новое посещение тюрьмы. Возникает представление о «плене российских лагерных дорог». Россия в этой картине мира оказывается большим тюремным кругом.
Заключенные противопоставляют пространство воли и неволи. И то и другое в значительной степени мифологизируется. С одной стороны, воля представляется осужденным как райский мир, по всем признакам противоположный тюремному. «А там за забором душистей трава, // И воздух свежей, и синей синева»,— пишет в тюремных стихах бывшая актриса Светлана Пезина. Пространство воли — обширное, открытое, живое, наполненное. Пространство зоны — ограниченное, мертвое, пустое, закрытое. Воля соизмерима с космосом, это вся вселенная. Зона — пространство не-жизни, но здесь острее переживается тот звучащий и красочный мир, который остался за колючей проволокой» 11. В «звучащем и красочном мире» центральными становятся тесно слитые между собой образы дома и матери.
Образ матери в «тюремном мифе», по мнению Е. Ефимовой, занимает место отца, принимающего покаяние блудного сына. Мать воспринимается и рисуется как родительница, Богородица, «сыра-земля» 12, она преждевременно состарившаяся, добрая, сострадающая и прощающая непутевого сына:
Ваша мама сейчас далеко,
Хоть не в столь отдаленных местах.
И сейчас ей совсем нелегко.
Она думает только о вас.
Ваша мама как будто в пыли,
Между небом она и землей…13

Ты пишешь, мама, опять простыла,
Что боль в ногах замучила всерьез,
Чтоб я не думал: ты меня простила
В тот день прощальный у родных берез 14.

Я возвратился, здравствуй, мама.
Ну, что ты, перестань при сыне причитать,
Ну поседел слегка, а так я тот же самый,
Ну, что ты, перестань, ведь я вернулся, мать 15.

Образ матери мы встретим и в трагическом вопле миллионов советских зеков, «антигимне» Советского Союза «Ванинский порт»:

Прости, моя родная мать,
И вы, малолетние дети.
Знать, горькую чашу до дна
Досталось мне выпить на свете… 16

О.Е. Воронова указывает на то, что «в поэтической трансформации Есенина евангельская притча о блудном сыне приобретает законченные черты национального мифа. При этом поэт существенно видоизменяет образный стержень вечного сюжета, внося в него иную, «материнскую» доминанту. В есенинском «мифе возвращения» образ великодушного отца замещен не только образом деда, но и образом всепрощающей матери, более органичном и биографически оправданном для поэтической родословной автора. Именно такой, сугубо личностный поворот библейского сюжета лежит в основе своеобразного триптиха: «Письмо матери» — «Письмо от матери» — «Ответ» 17.
То, что сочиняют «тюремные вийоны», реализуя свою «потребность в стихах», конечно же, большей частью вторично по отношению к строчкам великого поэта, однако вряд ли можно отрицать несомненную значимость есенинских образцов — «есенинского триптиха» — для их творчества в жанровых рамках «письма к матери» (или, как вариант, «письма от матери»):

Я по тебе соскучилась, Сережа,
Истосковалась по тебе, сыночек мой.
Ты пишешь мне, что ты скучаешь тоже
И в сентябре воротишься домой.

Я знаю, мама, ты меня простила,
Но сам себе смогу ли я простить,
Что ты великодушно позабыла,
Смогу ли я когда-нибудь забыть.

Дождь осенний стучит по крышам,
Поздно вечером грустно одной.
Мать седая сыну письма пишет:
«Что случилось с тобою, родной?..»

Где же ты сейчас, старушка мама?
И о чем ты думаешь во сне?
Может, ты вообще не спишь ночами,
Держишь ты плохое в голове 18.
Нередки примеры того, как «письмо к матери» и «письмо от матери» соединяются между собой в диалог:

Мне писали, ты зарыт землею
За Печорой, быстрою рекой.
И с тех пор болит мое сердечко,
Обливаясь грустью и тоской.
Принимай, родная, успокойся.
Ты не ждала сына: о, беда.
И старушка горько зарыдала,
Принимаясь сына целовать 19.

Обратим внимание на еще один аспект взаимодействия литературной классики и тюремного фольклора.
В поэзии, как известно, исходный облик реального человека претерпевает существенные изменения, преображается в художественный образ, приобретая черты, прототипу не свойственные. Для любовной лирики С. Есенина, например, характерна некоторая идеализация героинь, лирический женский портрет у него обычно лишен конкретных, узнаваемых черт, приобретая акварельность, размытость, прозрачность облика («Пускай ты выпита другим, // Но мне осталось, мне осталось // Твоих волос стеклянный дым // И глаз осенняя усталость…»). В его лирических циклах мы наблюдаем антитезу условных образов героинь: персиянки и северянки, нежной «девушки в белом» и жестокой красавицы с «чувственным оскалом», объекта идеально-высокой платонической любви и сиюминутного, преходящего увлечения: «Мне в лице твоем снится другая, // У которой глаза — голубень…» 20.
Любовь в есенинских стихах приобретает свойства недостижимого духовно-эстетического идеала. Косвенное подтверждение этому мы находим в воспоминаниях современников: «При всей удивительной теплоте его лирики его любовь была беспредметна. Те, кто знал Есенина хорошо, понимали, что он никогда не любил по-настоящему ни одну женщину»,— вспоминал Рюрик Ивнев. Сам Есенин отмечал, что цикл «Любовь хулигана» был посвящен не столько Августе Миклашевской, сколько «женщине вообще. Поэт — русской женщине».
Идеализированность чувства, в каком-то смысле «подгонка» под образцы восточной средневековой поэзии, присутствует в «Персидских мотивах», вдохновленных конкретной, земной женщиной-современницей Шагане Тальян. На традиционность образности этого цикла, эмоциональный строй души героя, сходный с внутренним миром героев средневековых восточных поэм, указывает П. Тартаковский. 21.
Эти, как и другие, черты лирики Есенина оказались востребованы тюремным фольклором и «наивной поэзией», больше того, они приобрели в некотором смысле «куртуазный» характер, проявляющийся в ряде существенных признаков. Идеология и эстетика куртуазности (от «куртуазный» — придворный) была выработана еще в средневековой лирике трубадуров как возвышенная норма социального поведения и духовного строя. Это была первая относительно светская идеология средневековой Европы. По существу, поэзия трубадуров и миннезингеров — поэзия в первую очередь любовная, хотя она знакома и с дидактикой, сатирой, политическим высказыванием. Ее главные нововведения — культ Прекрасной Дамы, построенный по образцу культа Богоматери, и этика беззаветного любовного служения, построенная по образцу этики вассальной верности. Именно эти своеобразно переосмысленные черты и оказались восприняты «тюремными вийонами» в России ХХ в., породив строгое следование содержательным и формальным канонам, соответствие этикетным формулам.
В тюремных балладах присутствуют «обязательные» сюжеты, развитие которых происходит по определенной схеме. Для «любовных историй», например, обычен такой сценарий: герой знакомится с девушкой на танцах или в ресторане, завязывается роман, наступает момент признания в преступной профессии, девушка в дальнейшем либо попадает вместе с любимым на скамью подсудимых, либо, оставшись на воле, изменяет ему с «корешем» или с «фраером». Героиня предстает как «прекрасная дама» из другого мира, часто это «дочь прокурора», «комсомолка», с модной стрижкой и «голубыми, как небо, глазами». Нередки здесь аллюзии и реминисценции из есенинских стихотворений «Письмо к женщине», «Ты меня не любишь, не жалеешь…», «Видно, так заведено навеки…», «Ты такая ж простая, как все…»:
Ты не такая, как все,
Немного хуже и — нет,
Ты далека от любви,
Немного ближе от бед 22.

Ты такая ж простая, как все,
Как сто тысяч других в России.
Знаешь ты одинокий рассвет,
Знаешь холод осени синий
(«Ты такая ж простая, как все…»)
А. Синявский в «лагерной» книге «Голос из хора», отмечая большое количество штампов в тюремном фольклоре, тем не менее, разумеется, с определенной долей полемичности, утверждает: «Штампы — знаки искусства. Верстовые столбы. Следуя им, жизнь, сама не замечая того, превращается в легенду и сказку» 23.
В тюремных «письмах к матери» штампами (этикетными формулами) становятся и мать-старушка, тоскующая у окна, и родной дом с обязательным деревом под окном, и непутевый сын, с нетерпением ждущий встречи, и кающаяся интонация лирического героя. «Есенинскую печать» заметить нетрудно, тем более что сам поэт в каноническом для тюремной лирики «Письме матери» прибегает к условности и идеализации образа — строгая и не слишком ласковая Татьяна Есенина далека от образа, созданного ее сыном. По этим «лекалам» в «посланиях из зоны» выкраивают образы матерей «тюремные сидельцы», жизненные реалии и человеческие прототипы преображаются в соответствии с каноном:

Здравствуй, старая добрая мать,
Обнимаю и крепко целую.
Может быть, опоздал целовать,
Не застану тебя я живую? 24

В сумерках скрылись каштаны,
Веет прохладой с полей,
Хочется матери старой
Крепко обнять сыновей.

Что ты стоишь у порога
Не зажигая огня?
Ты постарела немного,
Милая мама моя.

Я пишу тебе, мама, эти горькие строки,
Я пишу тебе, мама, с малолетки письмо,
Расскажу тебе, мама, про бессонные ночи,
И про дерзость конвоя, про жестокость его 25.

Мне писали: ты зарыт землею,
За Печорой, быстрою рекой,
И с тех пор болит мое сердечко,
Обливаясь грустью и тоской.
Сравним вышеприведенные стихи с «образцовыми» строками Есенина:
Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.
Можно отметить и еще одну характерную этикетную деталь, восходящую к есенинской лирике: береза, клен, липа, черемуха, преобразившиеся в общественном сознании в символы России, в менталитете «тюремного сидельца» символизируют прежде всего его «отчий дом», при этом — обязательно деревенский, даже если автор — горожанин. Варьируются лишь породы деревьев, неизменно под окошком растущие:
За окном кудрявая, белая акация,
Солнышко в окошечко алым светом льет,
У окна старушечка, лет уже немало,
С Воркуты далекой мать сыночка ждет 26.

Стоит все так же домик наш
Под липой старой и густой,
Но только стало пусто в нем,
Стоит наш дом пустой 27.
Е. Ефимова приводит текст, в котором героя, вернувшегося из тюрьмы, мать встречает на «перроне у вокзала», ветерок кружит листву «в парке», «за круглым столом» поднимают «бокалы» — все это приметы городского быта, но герой провозглашает тост за матерей, которые встречают детей «на пороге» «избушки», что, несомненно, восходит к образам деревенского космоса 28.
Многочисленные «древесные» образы тюремной лирики восходят, без сомнения, к есенинской «Белой березе», что можно объяснить и не слишком высоким образованием и кругозором авторов — это стихотворение есть в программе начальной школы, других они, возможно, просто не знают.
В тюремной поэзии наличествуют обязательные, неизменные на протяжении уже многих десятилетий образы, например, бродяга, хулиган, перекликающийся типологически с героем «Москвы кабацкой» и «Любви хулигана», который, в соответствии с критериями «должного», видит, отбывая срок, «сны о доме»:
Ничего, что в этой жизни рано
Полюбил я пьяную гульбу,
Карты, рестораны да цыганок
И порой ненужную тоску 29.

Отчий дом, ты по ночам мне снишься,
Никогда мне тебя не забыть 30.
Ср.: «А сейчас, как глаза закрою, // Вижу снова родительский дом» («Эта улица мне знакома…»).
Одним из критериев, позволяющих говорить о стремлении «русских вийонов» соответствовать канону, является постоянство стихотворной формы, в частности, метрика. Тюремная муза в этом смысле подражательна по своей сути, широкая образованность и большой природный поэтический талант за колючей проволокой — редкость, оттого и устойчивое следование размеру взятого за образец стиха удается отнюдь не всегда, однако упорные попытки приблизиться к образцу нельзя не отметить:
Пой же, пой. На проклятой гитаре
Пальцы пляшут твои в полукруг.
Захлебнуться бы в этом угаре,
Мой последний, единственный друг.
(«Пой же, пой…»)

Как тогда, я отважный и гордый,
Только новью мой брызжет шаг…
Если раньше мне били в морду,
То теперь вся в крови душа.
(«Все живое особой метой…»)

Пой же громче, луженая глотка,
Чтоб покойника бросило в дрожь.
Наша жизнь — это б…и и водка,
А цена ей — поломанный грош 31.

Искалеченный весь без остатка
В этой проклятой Богом глуши,—
Пусть на сердце поставят заплатку:
«Добродетель российской души» 32.
Как указывает Е.А. Самоделова, «многократность обращений к творчеству любимого автора, частое буквальное и скрытое цитирование его строк, аллюзии на его художественные образы — все это также свидетельствует о бережном сохранении сочинений писателя в памяти народа и его представителей из числа интеллигенции — носителей кодифицированной культуры» 33.
Рассмотрев некоторые аспекты взаимодействия тюремного фольклора и наследия великого русского национального поэта, мы можем сделать следующие выводы:
— в русском тюремном фольклоре, начиная с середины 20-х гг., существует жанр стихотворного «письма к матери», возникновение которого, содержание и формальные признаки обусловлены произведениями С.А. Есенина;
— заимствование есенинских мотивов в «сне о доме», «письме на волю», «письме матери» происходит на уровне тематики, мотивов, образов, стихотворного размера;
— образ матери в тюремной лирике условен, идеализирован, это символ долгого ожидания, всепрощения, ориентированный как на есенинские «образцы», так и на библейскую притчу о блудном сыне;
— к есенинскому творчеству восходят условные образы лирического героя тюремной лирики (несчастный и раскаявшийся хулиган, бродяга, «озорной гуляка»), этикетный, «акварельный» образ женщины (неверной любовницы или жены);
— в «письмах на волю» деревенский дом и дерево под окном являются воплощением «дома вообще», символом покинутой родины;
— есенинские строки, оплодотворяя в неволе народное творчество, способствуют выпрямлению «искаженной души», пробуждению гуманистического сознания, выявлению лучших черт в страдающих душах «виноватых», «отверженных», «несчастных».
Сафронов, А.В; Рудик, И. Современное есениноведение №2 (..2005)